В Костко же большая толпа страшных, очень толстых мусульманских баб в черных хламидах, некоторые в полной парандже. Черные тряпки демонически развеваются. Таких только на хелоувин показывать ночью, но не детям - они описаются от страха. За ними самая короткая очередь на кассу, и я занимаю. С изумлением вижу родные черные физиономии и слышу самый наш глубинный, самый южный эбониксовский булькающий ор, вульгарнейшие интонации, и про то как кого-то дисреспектили и чей-то бэби дэдди. Вот на кой фиг им паранджа?
В нашем продуктовом ко мне бросается плачущий Ларри-кассир, большой, нелепый, очень добрый, умственно отсталый еврейский мужчина. " Моя мама умерла на прошлой неделе!" Когда-то Ларри и его мать были нашими соседями. Его маме девяносто два года, она была в глубоком альцгеймере и находилась в богадельне в одно время с моей мамой. Ее другие дети выросли, а бедный Ларри не подрос никогда. Он всю жизнь любил только маму и проводил с ней каждую минуту вне работы. Он был идеальным еврейским сыном. Бедный, бедный беспомощный одинокий ребенок шестидесяти двух лет!
"Двести дней в богадельне", - плачет Ларри, - "я не пропустил ни одного дня". "Ты хороший сын Ларри" - "Ты тоже хорошая дочь". "Я буду ходить в синагогу к миньяну каждый день, утром и вечером, потому что моя сестра не может, а я могу, меня отпустят с работы. Одиннадцать месяцев я буду читать молитву по моей маме".
Вот горе так горе. Мама была весь его мир. Как он будет сам по себе один? Кого он будет любить? Кто будет любить его?
